Стратегия Банкрофта - Страница 45

– Опять «что, если»? – Андреа позволила себе слабую усмешку.

– Не совсем. Теперь я рассуждаю уже не гипотетически. Мне бы хотелось, Андреа, чтобы к следующему заседанию попечительского совета вы бы выбрали конкретную программу, на которую можно было бы потратить двадцать миллионов долларов. Рассчитайте, чтó именно и как именно мы должны сделать, и мы это сделаем. Финансирование будет осуществляться напрямую из моего личного резервного фонда. Никаких обсуждений, никаких дискуссий. Все будет сделано в точности так, как вы скажете.

– Вы шутите…

Брэндон искоса взглянул на нее.

– Папа не из тех, кто шутит подобными вещами, – сказал он. – Поверьте мне, сейчас он говорит абсолютно серьезно.

– Двадцать миллионов долларов, – повторил Поль Банкрофт.

– Полностью на мое усмотрение? – недоверчиво переспросила Андреа.

– Полностью на ваше усмотрение, – подтвердил он. Его лицо, иссеченное временем, было совершенно серьезным. – Проявите мудрость, – посоветовал он. – Каждый день, каждый час в мире где-то теряет управление трамвай. Но выбирать приходится не между двумя путями. От каждой развилки отходит тысяча ответвлений, десять тысяч ответвлений, и совсем неясно, что ждет трамвай на каждом из этих путей. Мы должны находить оптимальный выбор, основываясь на наших знаниях, на нашем опыте. И надеяться на лучшее.

– Приходится иметь дело с таким большим количеством неизвестных величин…

– Неизвестных? Или частично неизвестных? Неполное знание – это совсем не то же самое, что полное неведение. В этом случае остается возможность принимать взвешенные решения. Больше того, их нужно принимать. – Поль Банкрофт, не отрываясь, смотрел на молодую женщину. – Так что делайте свой выбор мудро. Вы обнаружите, что поступать правильно не всегда просто.

У Андреа Банкрофт кружилась голова, перед глазами все плыло, и вино было тут ни при чем. У нее мелькнула мысль, многим ли выпадает возможность совершить нечто настолько значительное. По сути дела, ей предоставили право щелкнуть пальцами – и изменить жизнь тысяч людей. Это было сродни божественной власти.

Из мечтаний молодую женщину вывел голос Брэндона:

– Эй, Андреа, как насчет того, чтобы после ужина еще немного покидать мяч в кольцо?

Рим

Именно Трастевере, районы к западу от реки Тибр, для многих жителей города являются настоящим Римом. Средневековый лабиринт улочек в основном избежал грандиозных преобразований, которые в девятнадцатом веке полностью изменили центр города. Грязь плюс древность – в этом и есть особый шик; не так ли читается это уравнение? Однако в Трастевере оставались уголки, забытые временем, – точнее, наоборот, время вспомнило про них, и приливная волна новых денег оставила на их месте лишь плавник и груды мусора. Вот такой была квартира на первом этаже, куда никогда не проникал солнечный свет, где жила со своими родителями молодая итальянка. Семейство Дзингаретти было древним – в том смысле, что знало всех своих предков на протяжении нескольких предыдущих столетий. Однако предки эти были неизменно прислужниками и подчиненными. То была традиция без величия, родословная без истории.

В Тодде Белнэпе, пришедшем к дому 14 по виа Клариче Марескотти, едва ли можно было узнать того человека, который за несколько часов до этого проник в подземелье виллы Ансари. Вымытый, гладко выбритый, слегка надушенный, он был одет с иголочки – именно так в Италии представляют высокопоставленных чиновников. Это должно было сыграть ему на руку. Даже легкий американский акцент скорее был Белнэпу на пользу, чем во вред: итальянцы относятся к своим соплеменникам подозрительно, и, как правило, на то есть причины.

Разговор проходил далеко не гладко.

«Ma non capisco! – Но я ничего не понимаю», – упрямо твердила мать девушки, одетая во все черное старая карга. Она выглядела гораздо старше большинства женщин своих лет, но и более полной сил. Ей как нельзя лучше шло британское выражение «женщина, которой все по плечу».

«Non problema», – вторил ей отец, толстяк с мозолистыми руками и обгрызенными ногтями. Ничего не случилось.

Однако это было не так, и старуха все понимала – по крайней мере, понимала больше, чем старалась показать. Они сидели в полутемной гостиной, в которой пахло сбежавшим супом и плесенью. Холодный пол, вне всякого сомнения, когда-то выложенный плиткой, теперь был грязно-серым, словно намазанным слоем цементного раствора в ожидании плиток, которые все так и не появлялись. Маломощные лампочки светили тускло, абажуры истрепались от тепла и времени. Все стулья были разномастными. Семейство Дзингаретти было гордым, вот только в отношении к собственному жилищу это никак не проявлялось. Родители Лючии понимали, что дочь их обладает красотой, и для них красота эта, похоже, казалась ее слабым местом – больше того, чем-то таким, что рано или поздно должно было обернуться большим горем как для них, так и для нее самой. Под горем подразумевались ранняя беременность, льстивые посулы и последующее хищническое отношение беспринципных мужчин. Лючия заверила родителей, что арабы – своего хозяина она называла не иначе как l’Arabo – очень религиозны и строго соблюдают заветы пророка.

Но где она сейчас?

Когда дело дошло до этого главного вопроса, родители девушки постарались изобразить тупость, непонимание, неведение. Они ее оберегали – потому ли, что знали о ее поступке? Или по какой-то другой причине? Белнэп понял, что сможет достучаться до них только в том случае, если убедит их, что дочь в опасности и лучшим средством ее защитить будет не уклончивость, а откровенность.